6 вопросов режиссеру оперы «Ермак» — об истории, мифах и Сурикове

Два года назад театр заказал оперу авторам. Насколько часто в России это происходит?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно углубиться в историю и с удивлением обнаружить, что многие великие произведения написаны по заказу. К сожалению, эта практика сейчас почти сошла на нет. Мы крепко подсели на оперу XIX века: «Травиату», «Кармен» и другие кассовые вещи. Но хорошо, что периодически кому-то в голову приходит смелая идея заказать что-то новое. Это риск, потому что никто до нас не ставил материал, и предугадать, каким он будет, невозможно. Но для того, чтобы опера оставалась живой, должны рождаться новые произведения.

В чем исключительность «Ермака»?

Особенность оперы в том, что она привязана к истории этого места. В ней встречаются мифология Ермака и мифология Сурикова. Это очень редкий опыт, в моей жизни он будет вторым. Десять лет назад в Ельце мы ставили оперу на музыку Александра Чайковского «Сказание о граде Ельце и Тамерлане». Масштабные сцены разыгрывались под открытым небом на фоне естественных декораций. Спектакль стал страшно популярным и идет до сих пор. Надеюсь, у «Ермака» тоже будет долгая жизнь.

Вы довольно охотно беретесь за мировые премьеры. Нравится быть первопроходцем?

Я работаю как с классикой, так и с современными произведениями. В этом году я чего только не выпустил — начал сезон с «Фауста» Гуно, потом поставил «Орфей» Монтеверди, «Один день Ивана Денисовича», «Орландо» Генделя с техновставками Габриэля Прокофьева, а сейчас вот занимаюсь «Ермаком». Мне кажется, жизнь так разнообразна и прекрасна, что глупо себя ограничивать. У меня действительно немало мировых премьер в биографии, потому что я считаю, что новые произведения должны появляться. Либо открываться старые, забытые, неизвестные. У меня был и такой опыт — мы поставили последнюю оперу Рубинштейна «Христос», на которую сто лет никто не обращал внимания, а там огромное философское размышление, итог жизни. Мне кажется, работа в театре еще и для любознательных.

Суриков в спектакле — метафора или персонаж?

Персонаж, и это прямо страшно. Потому что помимо него есть еще Лев Толстой, Илья Репин, Николай II. В какой-то момент мы окажемся на той самой знаменитой передвижнической выставке, где Суриков продал картину за 40 тысяч рублей — она стала самой дорогой в истории русской живописи. И это соединение временных пластов — одна из причин, почему я согласился ставить спектакль. Если бы это была просто история про Ермака, мне было бы не так любопытно. Работать с историческим мифом сейчас стало очень тяжело. Есть огромное количество невменяемых людей, которые тут же начинают считать себя оскорбленными, хотя ты просто размышляешь на какую-то тему. Мои коллеги говорят, что в Англии стало проблемой поставить «Отелло», потому что общество видит там расизм. «Венецианского купца» обвиняют в антисемитизме, а каждое второе произведение содержит открытое сексистское высказывание. То, что было нормой сто лет назад, перестало быть нормой. Искусство сейчас принуждают к молчанию.

То есть зритель увидит историю Ермака через призму Сурикова?

Именно. Идея Чайковского и Макарова соединить два времени, два культурных пласта кажется мне очень интересной. Мы смотрим глазами человека XXI века на времена Сурикова, который в свою очередь смотрит на времена Ермака и Ивана Грозного. Эта двойная экспозиция позволяет увидеть несколько веков русской культуры и истории, а с другой стороны превращает произведение в размышление о художнике, о его творчестве, мучениях, сомнениях. Ведь если бы Суриков не продал именно эту картину царю, стал бы Ермак таким известным? И не смотрим ли мы тогда на историю глазами художника?