Дарья Рябинко: «Не люблю голубых героинь с их пассивной жертвенностью»

Дарья, чем вас удивила эта номинация?

Мне всегда казалось, что «Золотая Маска» выделяет, прежде всего, по-настоящему серьёзные работы, большие партии. А тут — не Амнерис или Кармен, а вставной, по сути, персонаж в экспериментальной постановке, собранный из нескольких ролей. Такой фигуры у Пуленка нет, в нашем спектакле у моей героини, скорее, функция рассказчика — как у древнегреческого хора. По вокалу роль нетрудная, но сложность была в том, чтобы добиться целостности в этом обобщённом образе, сделать его достоверным и содержательным. К тому же, я предпочитаю исполнять оперы на языке оригинала, а здесь либретто на русском языке, и оно основательно переработано. Но, видимо, в этом есть своя логика: сюжет запутан, пара главных героев изначально находится в конфликте, способы его разрешения у каждого из них нестандартные — поэтому в постановке сделано всё, чтобы эти перипетии легко воспринимались широким кругом зрителей. И хотя мне непросто оценивать нашу работу со стороны, видимо, ключ к материалу был найден действительно интересный и нетривиальный, раз это вызвало такой отклик у критиков.

А как вы вообще относитесь к экспериментальному проекту своего театра «Искусство в Квадрате», открывающему новые или малоизвестные оперные и балетные произведения?

Я сама занята в двух постановках проекта, и для меня это очень любопытный опыт, во всех отношениях — знакомства с новым материалом, выступления в непривычном пространстве лофта в непосредственной близости к зрителю. В феврале мы выпустили оперу Петра Поспелова по сонатам Моцарта «Ночь в музее», я получила большое удовольствие от этого сочинения, считаю его одним из самых удачных наших экспериментов. Хотя работала над ним в походных условиях: как приглашённая солистка осенью выступала в Татарском академическом театре оперы и балета имени Мусы Джалиля, ездила с этим театром на гастроли в Нидерланды, поэтому партитуру «Ночи в музее» пришлось учить в самолётах и аэропортах. Но процесс был в радость — опера пронизана таким юмором, такой искрометностью, мне очень нравится существовать в её драматургии.



Спектакль уже привлёк внимание экспертов «Золотой Маски», они собирались приехать посмотреть его в мае. Но, увы, из-за пандемии коронавируса все показы пришлось отложить. Как и поездку в Москву с оперой «Груди Терезия». Надеюсь, в новом сезоне мы сможем вернуться на сцену как можно раньше.

Насколько сильно пандемия ударила по вашим личным планам?

Не скажу, что ударила, просто планы немного сдвинулись. Летом с нашим театром я также должна была ехать на фестиваль «Биргитта» в Эстонию, мы готовились показать там оперы «Аида» и «Евгений Онегин». С театром из Татарстана на осень запланированы очередные гастроли в Нидерландах, но я не уверена, что они состоятся. А ещё этот театр пригласил меня на свои летние показы на сцене Большого театра, но их тоже пришлось пока отодвинуть. И всё же артисты репертуарных театров в этих непростых условиях оказались лучше защищены. А представляете, каково певцам, работающим по контракту? У многих слетели выступления, к которым они готовились, возможно, не один год.

Вы уже пять лет сотрудничаете с Казанской оперой как приглашённая солистка. Предложения перейти в другой театр вам поступали?

И не раз. Звали в Екатеринбург, ещё на старте карьеры у меня была возможность попасть даже в Большой театр. Но, вы знаете, поработав на разных площадках, я стала ещё больше дорожить своим театром. И меня здесь ценят — никогда не была обделена работой, постоянно пою премьеры, к моему сотрудничеству с другими театрами руководство относится с пониманием. Да, наверное, было бы соблазнительно попасть в Большой театр. Но там меня рассматривали как центральное сопрано — я действительно могу петь в этой тесситуре, мои голосовые возможности позволяют. И всё же мне комфортнее в партиях меццо-сопрано — это мой природный голос, рисковать им не хочу, да и его репертуар мне особенно близок. А с другими театрами предпочитаю сотрудничать как приглашённая солистка. В Екатеринбурге спела Любашу в «Царской невесте», в Казани у меня вообще уже сложился обширный круг ролей — Марина Мнишек в «Борисе Годунове», Кармен, Амнерис в «Аиде», Маддалена в «Риголетто», Сузуки в «Мадам Баттерфляй», Фенена в «Набукко».

А в каком спектакле этого театра вас пригласили петь на сцене Большого?

В опере Резеды Ахияровой «Сююмбике», где я исполняю первую жену Ивана Грозного царицу Анастасию. Очень люблю эту роль. Попала на неё после тщательного кастинга, прошла все три этапа отбора. И вдруг, когда меня уже утвердили на партию, узнаю, что я в положении. Честно предупредила театр, чтобы искали другую исполнительницу. Но они меня успокоили: мол, по замыслу режиссёра Юрия Александрова моя героиня глубоко беременна, так что мы, Дарья, сэкономим на поролоне для вашего живота. (Смеётся.) В итоге премьеру пела в восемь месяцев собственной беременности.

Ого, и не страшно было?

Наоборот — никогда так не чувствовала своё дыхание, петь было очень удобно. Правда, изначальные ожидания у меня были иные. Казалось бы, что значит – играть царицу, да ещё на сносях? Под белы ручки проведут, усадят на трон, обращение деликатное. Но только не у Александрова — этот режиссёр всегда стремится передать реалистичность эпохи. А что было во времена Ивана Грозного? Тогда женщин ни в грош не ставили. И мне никаких поблажек не было: в одном из эпизодов мужской хор опричников перекидывал меня друг другу, а царь вообще швырял меня по всей сцене без всякой деликатности.

Простите, но так можно было и родить во время спектакля!

Да, а если добавить, что в финале у Анастасии случился выкидыш, и она выходит в окровавленном платье — совершенно невероятно, что такую сценическую трагедию я оказалась способна прожить на последних сроках очень важного и светлого в своей жизни события. Моя мама приехала на выпуск вместе со мной, и когда она увидела это на одном из финальных прогонов, сказала испуганно: «Доча, поехали отсюда, я переживаю за внучку и за тебя». Сейчас и сама не представляю, как прошла тогда через такое испытание. Но у беременных, видимо, особое психологическое состояние, в это время женщина отпускает от себя всё лишнее. Я приходила на репетиции в полном блаженстве и говорила себе: это происходит не со мной, меня и мою дочь ничто плохое не коснется – все страсти остаются на сцене. Хотя когда Ахмет Агади, исполнявший Грозного, своим зычным драматическим тенором пел мне с остервенением прямо в живот фрагмент одной из арий, я подумала: ну все, ребёнок родится глухим.

А, может, наоборот — вырастет певицей?

Не исключено – Варя в свои неполные два года уже поёт, со слухом у неё всё в порядке! (Улыбается.) Но я об её певческих перспективах и думать боюсь: профессия артиста очень сложная, нужно уметь правильно её принять. Часто вижу и в других, и в себе: кажется, что сделала лишь незначительную часть того, что могла бы, столько возможностей упущено! Хотя мне ещё нет 35 лет — возраста, который считается золотым периодом для меццо-сопрано: именно в это время голос по-настоящему формируется, наступает пора браться за всё более сложные партии. А многое из нашего репертуара вообще можно петь до старости, лишь бы голос звучал. Но мне всё равно кажется, что что-то не успела и никогда уже не успею. Сцена — это, конечно, большое счастье, а с другой стороны…

Крест?

Наверное. Здесь много соблазнов и искушений — очень важно научиться преодолевать их и идти по собственному пути, ценить свою индивидуальность. Не примерять на себя чужой репертуар лишь потому, что он чем-то нравится, а постоянно совершенствоваться в том, что тебе действительно по голосу. Тогда певец сможет петь долго, и слушать его будет очень комфортно. Я об этом всерьёз задумалась, когда ездила на стажировку в Италию. Мне там рассказывали, например, что у знаменитого баритона Лео Нуччи был период, когда он исполнял всего пять партий — но делал это отменно, они идеально ложились на его голос.

Напрашивается вопрос, какие партии легко ложатся на ваш голос?

Практически все, что сейчас пою. Хотя, возможно, русский оперный репертуар и низковат, он больше подходит для контральто. Но я всегда исполняла его своим голосом, со своими красками. И поэтому не испытывала дискомфорта. Хотя какие-то партии раньше 35-40 лет петь не рекомендуется — скажем, Далилу, Сантуццу из «Сельской чести» или Азучену из «Трубадура».

И всё же Азучену вы спели, не дожидаясь этого возраста.

А мечтала о ней ещё с учёбы в академии. (Смеётся.) На наш курс поступили три меццо-сопрано, мои однокурсницы в перспективе видели себя, разумеется, в образе Кармен – титульной партии в нашем репертуаре. И только у меня было страстное желание спеть Азучену — у неё же такая мощная энергетика, такая страшная жизненная драма! Но лишь сейчас, когда мечта сбылась, и я исполнила «Трубадура» уже несколько раз, поняла, что до этой роли надо дозреть не только по голосу, но и морально. А сама став мамой, вообще не представляю, как по-настоящему передать трагедию женщины, сына которой сожгли на костре. И всё же такие роли мне ближе, чем репертуар сопрано — не люблю голубых героинь с их пассивной жертвенностью. У меццо-сопрано совсем другие персонажи — они тоже страдают, но борются за свою любовь. Искренне переживают Любаша и Амнерис, и в финале их всегда жалко.



Они никому не желают зла — просто стремятся отвоевать своих возлюбленных. Но невольно заходят в этом стремлении слишком далеко. Поэтому, честно говоря, мне не слишком близка Кармен — я не замечаю в её судьбе ничего подлинно трагичного. Искренне страдает Хозе, попавший в орбиту этой женщины – он ради неё пожертвовал всем, но для неё это всего лишь мимолетный флирт, не более. Как и Эскамильо. Хотя, если завести на эту тему разговор с другими исполнительницами партии Кармен, можно и передраться. (Смеётся.) Кто-то считает, что встреча с Эскамильо — это, наконец-то, и есть любовь, дарованная Кармен. Но я лично не вижу таких чувств в самой музыке Бизе — композитор это никак не прописал. Так что, на мой взгляд, Эскамильо для неё просто очередное увлечение. Как, впрочем, и она для него, любимца публики, избалованного славой и любовью женщин.

Тем не менее, вы исполняете эту партию. Какую мотивацию для себя нашли?

Спасибо режиссёру Надежде Столбовой, она мне очень помогла — подсказала, что характер Кармен надо отыскать в себе. И когда я представила, что Кармен притягивает к себе мужчин не красотой, а независимым отношением к жизни, внутренней свободой, она смотрит на всё вокруг легко и беззаботно, — мне стало просто её исполнять. Вообще очень люблю, когда режиссёры ищут в произведении какие-то дополнительные краски, исходя из индивидуальности певца. Но такое, к сожалению, случается нечасто.

В вашей творческой биографии аж три героини из эпохи Ивана Грозного. Есть ли между ними перекличка?

Пожалуй, чисто во времени действия. В остальном же это абсолютно разные персонажи. С Марией Нагой получилось очень смешно: перед родами я спела в Казани первую жену Грозного, а после выхода из декрета мне дома выдали ноты партии последней жены царя в «Ермаке». Но, увы, не могу сказать, что удовлетворена этой работой. Партия Нагой написана на очень высокой тесситуре, но ради чего? Чтобы объявить царю, что к нему пришли гонцы с соболями? Какое-то небрежное отношение со стороны автора. В «Ермаке» вообще все женские партии до обидного куцые. И дело не в объёме. Например, у Хозяйки корчмы или Марины Мнишек в «Борисе Годунове» тоже небольшие партии, как и у Домны Сабуровой в «Царской невесте» — но там есть яркие образы, точно прописанные характеры, запоминающиеся арии. А в «Ермаке» ничего подобного нет, и невнимание композитора к женским голосам мне совершенно непонятно.

Но к Любаше, любовнице опричника Грязного в «Царской невесте», у вас кардинально другое отношение, верно?

Любаша — это любовь всей моей жизни, жаль, что спектакль идёт у нас очень редко. Спела её на госэкзамене, и с тех пор она одна из центральных в моей биографии. Хотя моё представление об этой героине с возрастом меняется — но это нормально, поскольку за десять лет изменилось и мое собственное понимание жизни. В юности мне казалось, что Любаша до последнего не верила, что Грязной её разлюбил. И даже когда она шла к Бомелию за ядом, делала это как в тумане, не вполне осознанно, в ней ещё жила надежда, что всё наладится.



А сейчас у меня в этой роли другие акценты — Любаша в первой сцене уже не наивная доверчивая девочка, она открыто спрашивает у Грязного: объясни, что между нами происходит, ведь я всё та же самая Любаша, которую ты любил? И уже тогда понимает, что у неё нет иного выхода, как решиться на что-то страшное. А ещё мне очень нравится наблюдать, как центральную арию этой героини «Вот до чего я дожила» поёт Ирина Игоревна Долженко — в её исполнении звучит что-то абсолютно фатальное, неизбежность рока. Я такие краски в себе пока не нахожу, возможно, приду к ним с возрастом.

После дебюта в «Царской невесте» вас сразу пригласили в оперную труппу Красноярского театра оперы и балета. Но по окончании учебы вы стали дважды лауреатом на смотре-конкурсе выпускников вокальных вузов в Казани. Были ли по итогам этого просмотра другие предложения?

Ирина Петровна Богачева сказала, что готова взять меня к себе в аспирантуру. Народная артистка СССР, один из ведущих оперных педагогов страны — казалось бы, от таких предложений не отказываются. Но я к тому времени отучилась уже шесть лет, включая подготовительные курсы, и мне страстно хотелось одного — работать в театре. К тому же, знала, как это непросто — менять педагога. Я начинала заниматься у Екатерины Константиновны Иофель, потом училась у Жанеты Георгиевны Тараян, а оканчивала вуз у Владимира Викторовича Ефимова, и у каждого из них были свои взгляды на обучение вокалу. Я многое у них почерпнула, но настоящую ценность некоторых уроков осознала лишь спустя годы. Причем с Екатериной Константиновной мы расстались потому, что ей обязательно нужно было сломать человека, чтобы он был в полном подчинении, а мой максимализм с этим никак не мог примириться. (Смеётся.) Зато потом у нас сложились прекрасные отношения, она давала мне немало профессиональных советов. Видимо, оценила мою увлечённость театром и приняла, наконец, такой, какая я есть.



Я вообще никогда не стремилась никому нравиться. Мое дело — качественно заниматься своей профессией, отдаваться ей без остатка. Ценю разумную критику, когда коллеги мне подсказывают, на что стоит обратить внимание. Но при этом очень важно не быть флюгером, а идти своей дорогой и отделять по-настоящему дельные замечания, помогающие тебе стать лучше, от чьих-то поверхностных суждений.

А какие ценные уроки вам дала ваша семья?

Мои родители металлурги, они сами всегда занимались тем, что любили, и своим детям желали того же. Мой старший брат много лет успешно работает в сфере пиара, сестра хирург-онколог. Я в детстве пела в хоре воскресной православной школы, потом попала в детско-юношеский духовный хор «София». Но о профессии оперной певицы задумалась лишь тогда, когда к нам в хор пришла Галина Алексеевна Астанина, первый педагог Дмитрия Александровича Хворостовского. Именно она обратила внимание, что у меня голос, и стала постепенно просвещать — водила на оперные спектакли, причем, заранее узнавала состав исполнителей, давала послушать записи опер. Я сама не заметила, как втянулась. И хотя перед окончанием школы ещё успела походить на подготовительные курсы в медицинскую академию и экономический факультет СФУ, с благодарностью приняла предложение Галины Алексеевны дальше учиться пению. А в моей семье, хоть и очень удивились моему решению, но никто не стал отговаривать. Мне кажется, именно это самое главное — как человек воспитан, как относится к своему делу, к другим людям. Все свои жизненные успехи соотношу с тем, что вложили в меня родители, именно благодаря им, их любви и доверию, я смогла чего-то достигнуть. Надеюсь, мне удастся это передать и своей дочери.