Гузель Яхина: «Я совершенно спокойно отношусь к тому, что кому-то не нравится мой роман»

О диалоге культур

Тема диалога — местной культуры и большой русской культуры, из которой мы все растём — была у нас в стране всегда. Она была и в Татарстане, где я выросла. Я всегда ощущала себя стоящей на двух ногах. Всегда чувствовала, что питаюсь от двух корней. С одной стороны, есть огромная колыбель русской культуры, в которой выросла я и выросли мои друзья. С другой стороны, есть ещё один мощный источник — татарская культура, которая тоже впитывалась с детства. И уже сейчас, с возрастом начинаю понимать, насколько это ценно. В детстве и юности всё это воспринималось как нечто совершенно естественное. Я считала нормальным, что в городе (Казань, — прим. ред.) стоят рядом церкви, мечети и лютеранский собор. Кто ты по национальности — татарин, чуваш, мариец, русский — при знакомстве и дальнейшей дружбе это всегда отходило на задний план.



Это восприятие человека не по национальности и не по религиозной принадлежности, а по человеческой сути, мне кажется, казанцы впитывают с детства. Город так воспитывает. Национальная идентичность — тема очень важная и ресурсная, но при этом глубоко интимная. Ты же не будешь кричать на каждом углу, мол, «я-такой-то национальности». Это богатство внутреннее. Также, как и богатство внешнее — им нельзя хвалиться, кичиться, наоборот нужно его сохранять и приумножать, а также следить, чтобы оно не мешало тебе жить. Если богатство мешает жить, то это уже оковы, а не подспорье в жизни. То же самое и с национальностью. Грустно, если она превращается в очки или даже в шоры и мешает общаться с другими людьми.

Нет ощущения, что у меня сейчас что-то забирают, отнимают. Наоборот, возрождается татарское слово, национальная культура в Татарстане поднимает голову. Конечно, последние несколько десятилетий не было такого обмена энергиями, как это было в советское время, между русской литературой и татарской. Сейчас, мне кажется, это снова начинается. Другое дело, что я уже больше половины жизни живу не в Татарстане, а в Москве — у меня на происходящее на малой родине всё же взгляд гостя.


У меня была возможность остаться жить в Германии, так получилась что я была почти всю жизнь связана и по учёбе, и по работе с Германией. Но не смогла себе представить, что останусь там, даже не рассматривала такую возможность. Потому что это вырвало бы меня из того мира, в котором я выросла — вырвало бы с корнями из почвы. Это мир, в первую очередь, культуры русской. И нигде, кроме как в России я себя не представляю.

О современных авторах

У нас есть замечательные авторы, их очень много — можно просто открыть каталог Редакции Елены Шубиной, он впечатляющий. Есть авторы, которым я доверяю. Евгений Водолазкин, Людмила Улицкая, Алексей Иванов — это художники, которые создают очень интересные произведения. Не все их вещи мне близки, конечно, но неизменно интересны. И я всегда жду их новых книг, и я рада, что они по-прежнему пишут, одаривают нас. Это те авторы, которые меня вдохновляют — и содержательно, а иногда и по форме, по подходу к созданию произведения, по тем ключам, которые они подбирают к раскрываемым темам. Конечно, есть круг журналистов, блогеров, публицистов, тексты которых я стараюсь читать.


Недавно прочитала и пришла в восторг от романа Джонатана Литтелла «Благоволительницы». Все уже давно перечитали и переболели, пять лет назад [выход романа] было такое очень громкое литературное событие. У меня в голове не укладывается: как мог столь молодой автор, причем не немец и не русский, написать такой невероятный труд о Второй мировой войне в СССР и о Холокосте? Это роман, очень большой, написанный от лица офицера СС. Первую половину романного действия главный герой продвигается вместе с армией Вермахта по территории Польши и Советского союза, а вторую половину романа занимается темой концлагерей и «окончательным решением» еврейского вопроса.

У автора, несомненно, великолепное образование, это видно по тексту, и он проделал огромную исследовательскую работу, которую тоже видно по тексту. Но самое главное: у автора был опыт участия в военных действиях. Потому что то, как Литтелл пишет о войне — это невозможно придумать. Есть ощущение абсолютного доверия к тесту. Невероятно: читаешь написанный твоим современником диалог офицеров СС — и веришь каждому слову.

И весь ужас и великолепие этого романа в том, что постепенно начинаешь сочувствовать главному герою — тонуть в этом невероятном материале, в этих глубоких рефлексиях и через это сочувствовать. А спустя какие-то главы начинаешь задавать себе вопрос «а что бы сделал я на его месте?». И ответ совершенно неоднозначный. Очень сложный роман и одновременно очень увлекательный. Тонкий психологизм, мощные сцены. Они будто подсмотрены в жизни, это будто какой-то жуткий документальный фильм, который ты вдруг смотришь изнутри главного героя.

Можно просто прочитать первую главу и понять, будете ли вы дальше читать «Благоволительниц». Я знаю людей, которые после первой главы говорили «нет, больше не могу такое читать». Я, дойдя до конца романа, начала читать его заново. Потому что теперь уже, зная сюжет, можно идти в глубину. И мне кажется, для романа это наивысшая оценка, когда читатель начинает читать заново. 

Об авторе и зрителе

Отношения художественного произведения, будь то книга или фильм, и читателя-зрителя — это отношения очень тонкие. Как отношения между людьми. Если есть человеческий контакт и он приятен, то скорее всего, ты стремишься его развивать. А если с первого взгляда понятно, что собеседник тебе неприятен или доставляет боль, то вряд ли будешь продолжать общение. Кто-то совпадает с текстом, а кто-то нет, кто-то совпадает с первыми кадрами фильма, а кто-то нет. И я совершенно спокойно отношусь к тому, что кому-то не нравится мой роман [«Зулейха открывает глаза»]. Кто-то дочитывает первую главу и закрывает книгу. Она не должна нравиться всем.

О романе «Зулейха открывает глаза»

Я поэтому и начала писать, что бабушка уже умерла, а я мало знала о раскулачивании. Просто чувствовала вину за, что мало расспрашивала ее при жизни. Хотя её воспоминания и легли в основу части эпизодов, но всё же… Когда много читаешь о чём-то и погружаешься в тему, появляется ощущение этого времени. Например, однажды мне предлагали писать сценарий про дореволюционную Россию — я тогда отчетливо поняла, что вообще не чувствую тот период, до 1917 года.

Прекрасный автор Марина Степнова говорит про некое «ощущение времени», которое бывает у писателя: когда ты одно десятилетие или даже пятилетие остро чувствуешь, а шагни на пару лет назад или вперед по временной шкале — и уже пропадает это чувство. Соглашусь с Мариной.


Это, наверное, закладывается и раньше, например, во время уроков истории в школе. У нас был прекрасный учитель истории. И мы от него заразились горячим интересом к раннему советскому периоду. Для меня до сих пор это самый волнующий период. Мне интересно писать про это время, интересно в нём копаться. Мне кажется, мы все из него растём. Это же страшное время, но этим оно и притягательно, что так в нём густо все замешано: с одной стороны, светлая и прямо таки яростная вера в будущее, в собственную правоту, в новое завтра, невероятный творческий подъём в литературе, в изобразительном творчестве, и с другой стороны, гражданская война, голод, ещё один голод, ГУЛАГ, большой террор. Цена этому — миллионы человеческих жизней. Это же невозможно разорвать.

На моё счастье я родилась уже в то время, когда все материалы можно было спокойно читать. Скажем, «В круге первом» я прочитала, как только роман был издан в Советском Союзе. В моей юности все интересовались ранними советским годами: родители покупали книги и читали, обсуждали со своими друзьями, а наш учитель истории эти же самые книги с нами обсуждал. Поэтому я с самого начала знала, что хочу писать про это время, а именно, про раскулачивание и кулацкую ссылку — про то, через что прошла моя бабушка. Когда пишешь с исторической дистанцией — это легче. Такое отдаление даёт возможность сделать историю ярче, выпуклее, мифологичнее. 

Об ответственности перед прошлым

Я только после выхода книги поняла, насколько это большая ответственность — писать. Раньше, написав текст — какой-нибудь рассказ, к примеру — я не просто не задумывалась об ответственности, а даже не задумывалась о публикации. Сейчас понимаю, что это большая ответственность. Особенно, если пишешь о событиях, которые затрагивают не тебя лично, а и других людей, их семейные истории.

При создании романа о Зулейхе очень хотелось сделать сюжет, который был бы одновременно и историческим, и неисторическим. Чтобы все факты, цифры, детали были на своих местах и достоверные, но при этом, соблюдая строго заданный исторический узор, сверху наложить узор драматургический. Чтобы это был сюжет, рассказывающий не только о раскулачивании, а все же большей частью о женщине вне времени. Не только о кулацкой ссылке на Ангару, а все же о трансформации сознания, о преодолении мифологического мышления, о перемещении из прошлого в сегодняшний день. Сделать в каком-то смысле миф — миф о женщине, на материале того времени.


Гораздо больше при создании романа меня занимали именно линии драматургические, отношения между персонажами, нежели политические или исторические моменты. У меня даже были прописаны в рукописи основательные документальные куски, в которых я пересказывала своим языком сухие факты: сколько, кого и куда переселили, цифры людей в трудовых поселениях. Я пыталась вплести в ткань романа немного документализма. Когда сделала — поняла, что это сбивает эмоциональный накал. В итоге в романе осталась только человеческая история — история нелюбимой женщины, которая проживает сначала одну жизнь, а потом вторую, полностью отличную от первой, которая учится любить мужчину и ребенка, которая решается на запретную связь, а потом приносит эту связь в жертву своему ребенку. Вот эти вещи были для меня гораздо важнее, чем политический сюжет.

О своём времени

Я бы не хотела родиться ни в какое время, кроме своего, потому что жизни в тоталитарном государстве никому не пожелаешь. Я очень довольна своим временем, я его люблю. Нам в подростковом возрасте было очень многое дано. Это были ранние 90-е годы, и на нас свалилась тогда вдруг огромное количество свободы. Эта свобода была и в школе, конечно — мы получали там знания, совершенно очищенные от любых идеологических приправ. Это был как раз момент ослабления всех правил.

Мне повезло со школой: наши учителя, тогда вполне молодые люди, получив эту огромную свободу, начали творить вместе с нами. К примеру, у нас были совершенно замечательная учительница по литературе и удивительный историк. Это те люди, которые на меня оказали самое больше влияние в школе. Они, забыв про учебники и школьные программы, это тогда было можно, давали нам материал сами, как считали нужным. Понимаю, что моим родителям в те годы было не сладко, время было нищее и страшноватое. Но я как подросток об этом не думала, мне не нужно было кормить семью, и я просто получала все бенефиты этого времени. Тот период сформировал мозги, сформировал нас как личностей.

Разговор с Гузель Яхиной состоялся на X Красноярской ярмарке книжной культуры Фонда Михаила Прохорова. Мы публикуем его впервые.