Олег Липовецкий: «Я очень сомневающийся в себе человек: никогда ничего не ожидаю, скорее, боюсь»

Какие темы волнуют сегодня драматургов, о чём они писали предыдущий год? Появилось ли что-то, что прежде их не столь интересовало?

В прошлые годы были такие волны, когда, например, много писали о войне. В нынешней «Ремарке» я не вижу какой-то ярко выраженной тематической тенденции. Что касается коронавируса, то программа была собрана до начала пандемии, этой темы авторы тогда ещё не коснулись. Но на следующей «Ремарке», думаю, будет какое-то количество антиутопий, связанных с вирусами, а также волна пьес, написанных для онлайн-показов, и пьес, занимающихся проблемами дистанционного общения людей.

В финал этого года попали самые разные пьесы, но объединяет их одно – внимание авторов к каким-то болевым точкам сегодняшнего общества. Например, «Республика» Сергея Давыдова – о национальных проблемах, осмысление того, что случилось с Советским Союзом и его южными республиками. «Хор» Натальи Милантьевой – об отношениях людей внутри замкнутого сельского сообщества. «Созвездие Ориона» Ивана Веселова – о семейных конфликтах. Есть пьесы о социальных проблемах подростков, пытающихся переделать мир, о детских страхах, взаимоотношениях отцов и детей, феминистическая пьеса о трудностях современной женщины – обо всём том, что происходит здесь и сейчас. Но я описываю это очень примитивно, а у всех желающих будет возможность увидеть и услышать показы онлайн – трансляции событий конкурса пройдут на ютуб-канале и на сайте театра имени Пушкина.

Вам приходилось сталкиваться в театре с цензурой?

Никогда не страдал от цензуры, приходящей извне – от государства или от зрителей. Мои спектакли, к счастью, не закрывали. А с самоцензурой со стороны театров, когда артисты или дирекция могли сказать: «Ой-ой-ой, об этом нельзя говорить со сцены!» – я как режиссёр, к сожалению, имел дело. «Ремарка» работает в тесном контакте с театрами и министерствами регионов и ни разу не подвергалась какому-то контролю извне. И это правильно – учредитель не должен контролировать культурную политику учреждения. Но сами театры нередко отказываются брать в работу хорошие пьесы, если в них используется ненормативная лексика или поднимаются какие-то особенно злободневные проблемы. Например, несколько лет назад на «Ремарке» прозвучала пьеса Валерия Шергина «Концлагеристы», в Красноярске на фестивале «ДНК» её тоже показывали. Но я не слышал, чтобы её поставили хотя бы в одном государственном театре – слишком много в ней заявлено щекотливых тем. Как и футуристический триллер «Чихуахуа» ещё одного уральского автора Ивана Андреева – срабатывает самоцензура. Мне кажется, что внутренний страх «как бы чего не вышло» – бич пострашнее внешней цензуры.

Ваш дом в Карелии, но ставите вы преимущественно в других регионах. Наверняка поступали приглашения стать главным режиссёром того или иного театра?

Ну, да. Предлагали. Но пока не сошлись все пазлы. Я хорошо знаю структуру театра, и режиссёрский опыт у меня есть. Мне хотелось бы заниматься труппой и развивать её, тщательнее работать над спектаклями, не ограничивая себя коротким постановочным сроком, работать со скоростью, необходимой мне для выпуска каждой конкретной постановки. Иногда процесс нужно просто отложить и пару недель им не заниматься, чтобы потом прийти и посмотреть, что у тебя получилось. А когда тебе дают как приглашённому режиссёру на выпуск полтора-два месяца, и ты гонишь, чтобы успеть к заявленной премьере, взгляд замыливается и результат потом, бывает, не удовлетворяет.  А лабораторный темп, когда за три-четыре дня нужно успеть сделать полноценный эскиз спектакля, вас не смущает?

Там другие задачи. Лаборатория соединяет материал, режиссёра и актёров, как в колбе, и при хорошем взаимодействии это приводит к яркому решению: смешали вещества – получили бурную реакцию. По ней чаще всего понятно, что из этого может получиться, и есть ли смысл двигаться дальше. Если бурная реакция не возникла, очевидно, что компоненты не взаимодействуют – нечего и пытаться составлять из них какое-то супервещество. Лаборатория – только начало работы, и это всегда интересно. Для режиссёра – повод очень чётко формулировать задачу для себя и для актёров, иначе у него за короткий срок ничего не получится. Артисты в этот момент существуют в стрессе и драйве, стряхивают с себя все штампы, у них просто нет времени что-то играть. Зачастую на лаборатории артисты раскрываются с новых сторон, и для них это шанс получить новую роль.

Это и для зрителей определённая интеллектуальная встряска – им предоставляется возможность соучастия и сотворчества: театр спрашивает их мнение, обсуждает с ними увиденное. Может, напрямую от публики и не зависит, получит ли потом этот эскиз продолжение, но у руководства театра есть возможность увидеть зрительскую реакцию ещё на лабораторной стадии. Одни сплошные плюсы, минус бывает лишь один – когда получился хороший эскиз, а директор хочет взять материал в репертуар, не вкладывая средств в развитие проекта и постановочную группу. Обычно такое отношение приводит к разочарованию, а не к качественному результату.

Лаборатории помогали вам получить приглашение на постановку?

Как раз с лесосибирским «Поиском» познакомился на лаборатории Павла Руднева в Шарыпово. Нам сразу захотелось продолжить совместную работу.

Как возникла идея «сообразить на троих», то есть распределить всех персонажей гоголевских «Мёртвых душ» на трёх актёров?

Очень люблю Гоголя, и когда искал материал для лесосибирцев, вновь его перечитывал. В труппе на тот момент было только трое мужчин. И когда наткнулся на птицу-тройку, меня осенило: это же сакральное число, как раз можно распределить на эту команду! А ещё у Гоголя упоминаются три коня – Гнедой, Чубарый и Заседатель – это как три характера. И уже с этой позиции стал перечитывать и размышлять, как выстроить спектакль. Но такого обширного фестивального успеха совершенно не ожидал. У меня комплекс самозванца. (Смеётся.) Мой самоуверенный внешний вид – это защитный слой, маска. А под ней я очень сомневающийся в себе человек: никогда ничего не ожидаю, скорее, боюсь.

Как давно надумали поставить «Мёртвые души» как диптих?

Сразу же, когда брался за это произведение, мне было принципиально сочинить его на один и тот же состав исполнителей. Но работа шла поэтапно, спектакль «Мёртвые души. Том второй» вышел лишь спустя три года. Гоголь, как известно, сжёг второй том своей поэмы, но сохранились его черновики. Некоторые намёки на то, как развивались бы дальнейшие события, есть также в последних сценах первого тома, в письмах, в воспоминаниях современников. Всё это вошло во вторую часть нашего диптиха, и получилась некая театральная фантазия о том, что сгорело в огне, и куда дальше пришёл бы Чичиков по своей дороге. Но я не скажу, что пытался прописать это большими красными чернилами через весь спектакль – зачем? Пусть зрители сами поразмышляют над увиденным.

Времени на выпуск, как всегда, было мало, надеюсь, у меня еще будет возможность порепетировать – люблю возвращаться к своим спектаклям. Так, кстати, шла работа и над первой частью: мы встречались на фестивалях, наверное, ещё в течение полугода, и я каждый раз вносил изменения, перед одним из показов вообще сократил целую сцену. Обе части нашего диптиха – во многом сочинительский театр, он возникал именно в сотворчестве, в процессе репетиций. Изначально был понятен способ существования и сама история. Но представления, как с этим справиться, менялись на ходу – мною, художником, хореографом, артистами. У Питера Брука в книге написано, как он для своего первого спектакля целую тетрадь исписал на мизансцены, даже вырезал фигурки артистов. А когда стал репетировать, всё выкинул. (Смеётся.) Разумеется, это не значит, что режиссёр может приходить на репетиции неподготовленным. Но одно дело – всё придумать, и совсем другое – воплощать это не в своих фантазиях, а с живыми людьми на площадке.

Помимо «Мёртвых душ» вы поставили «Ревизора» и «Тараса Бульбу». Чем вас так привлекает Гоголь?

Мне интересно работать с мифом, и я очень люблю юмор. И, на мой взгляд, нет другого такого автора в русской литературе и драматургии, как Гоголь, сочетающего в своих произведениях юмор и мифическое начало. Он работал с мифами и сам их создавал – как ни удивительно, но мы до сих пор воспринимаем Украину и Петербург во многом такими, как их описал Николай Васильевич.

Рискну предположить, что с этой позиции вам также близки Салтыков-Щедрин и Булгаков?

Мне ближе всех Луцик и Саморядов – в их сказках и сценариях тоже есть это сочетание, именно они создали мифы о России 90-х годов. Хочется найти таких и среди нынешних драматургов.

Вы постоянно делаете инсценировки к своим спектаклям. Приходилось ли самому писать пьесы?

Когда был молодым и дерзким, написал детскую пьесу для новогодних праздников. Но это единичный опыт, я не считаю себя драматургом. Да и инсценировки делаю лишь потому, что уважаю труд драматургов. Когда им порой приходится инсценировать для меня прозу, испытываю сердечную боль: у человека свое видение, и очень хорошее – почему он должен от него отказываться и вновь и вновь переписывать текст лишь потому, что наши представления не совпадают? Поэтому чаще сам берусь за инсценировки. Например, «Бременские музыканты» в Петрозаводске, выдвинутые сейчас на «Золотую Маску», – это странное сочетание старой фабулы и прежних событий, но совершенно новых предлагаемых обстоятельств. Та же самая история, но рассказанная в другое время: отношения между персонажами не поменялись, просто все переселились в современное государство с жёсткой монархической властью. А текст песен не переписывался – это культовые хиты, без них браться в нашей стране за постановку «Бременских музыкантов» нет смысла.

Не раз слышала от режиссёров, что им интереснее ставить не на злобу дня, а предчувствовать, предвосхищать какие-то события, улавливать неявные еще импульсы грядущего. У вас были такие постановки?

У Юлии Тупикиной есть пьеса «Джульетта выжила», ставил её в Кирове года три-четыре назад – она как раз о вирусах, о людях, запертых по домам. Но это драматург предвосхитила события, а я был лишь проводником материала, мне просто понравилась пьеса. А сейчас мы вместе с Катей Августиняк хотим создать миф о Мотыгино. Это же настоящее место силы, там есть что-то удивительное! С директором Мотыгинского театра Татьяной Васильевной Ткачук я также познакомился на лаборатории в Шарыпово, она восхитительный человек и руководитель – не представляю, как можно столько лет держать театр в деревне, а у неё получается. И экспериментов не боится, приглашает разных режиссёров. Она давно предлагала мне поработать вместе, но у нас никак не возникал консенсус по материалу. А когда я побывал там, почувствовал атмосферу этого места, решил, что если не получается найти ничего подходящего, надо это придумать. Татьяну Васильевну такая идея тоже захватила.

Пригласил Катю, потому что всегда интересно работать с великанами, тем более, когда эти великаны творят что-то для тебя незнакомое. Катя – пост-драматург, она занимается нетрадиционной драматургией. Из симбиоза несопоставимого всегда получается самое интересное. А мы с Катей, как мне кажется, абсолютно несопоставимы, я прежде никогда не брался за её пьесы – не представляю, как их ставить, и это комплимент для драматурга. Она умнейший человек, то, что она сочиняет, всегда интересно. В Мотыгино мы не делаем документальный театр – работаем и с интервью, и с реальными фактами. Нам интересно исследовать силы, которые держат там местных жителей, управляют ими, зависят или не зависят от этих людей. Неделю работали вместе с актёрами, собирали материал, смотрели на орлов, пролетающих над Ангарой – проникались духом места. И если ничто не помешает, отправимся туда опять в середине ноября. Признаться, сам боюсь – совершенно не представляю, что получится. Но это как раз особенно увлекательно.

Не было ощущения: «Боже, куда я попал, на край света!»

Такое впечатление в России возникает постоянно, куда не приедешь – везде край света. Слишком мало центра, слишком много окраин. Но в то же время во всём этом своё величие. Как у Луцика и Саморядова в «Диком поле»: «Вы в Бога верите? – Нет. – Но если Бог есть, он придёт именно сюда».