Руслан Кудашов: «Человек должен двигаться к своей свободе»
Питерский БТК — один из известных театров кукол России — прилетел в Красноярск. Спектакли показывают сразу на двух площадках — в Красноярском театре кукол и на сцене Красноярского драматического театра имени Пушкина.
О премьерах в Красноярске, постпанке в куклах, спектаклях как лекарстве, отсутствии и поиске человека говорим с главным режиссером театра Русланом Кудашовым.
Впервые вы приехали в Красноярск пять лет назад и поставили взрослый спектакль в театре, в репертуар которого вечерние спектакли не входили. Сегодня с большими гастролями вы привезли спектакли для аудитории разных возрастов, но предупредили о том, что это особый театр, не совсем кукольный в классическом понимании. Вам кажется важным ещё предупреждать аудиторию об экспериментах?
Дело в том, что эксперименты здесь – это хорошее дело. Но то, что происходит в Питере, это совсем иное. Что касается «Гамлет. Ширма», когда мы его ставили, даже в самом театре мнения разделились. Кто-то принял, а кто-то категорически нет. И не принимал на протяжении двух лет, смысл доходил. Он не современный спектакль. Всё то, что касается современных модных западных таких течений, он высмеивает. И с гендером это связано, и с такими, мне кажется, мнимыми вещами, которые в последнее время стали популярными. Он немножко разрушает искусственность неких воззрений.
У вас есть такое определение спектакля, как постпанковский. За этим читается отсутствие авторитетов. Такой свободный треш.
Сермяжка такая и юродство, да. Но это, всё-таки, подходы к народному театру. Есть разные театры: актёрские театры, режиссёрские, интеллектуальные и так далее, а мне кажется, что несмотря на такое замысловатое определение, его можно с легкостью обозначить, хоть сейчас это не звучит, просто как народное брутальное действо.
Ярмарочное.
Да, абсолютно. Мой товарищ обозвал это всё неким гениализмом.
Когда я смотрела программу, в моей голове она разделилась на спектакли про любовь и на спектакли про борьбу с нашим существованием.
«Танго» (ред. - «Танго, упавшее в небо») — это совсем про любовь. Это мелодраматическая история с заходами в истоки буддизма, совсем лёгкими. Совершенно лёгкая история про любовь. «Мы» – это антиутопия, которая сейчас совершенно по-другому, нежели 10 лет назад, играется. Если раньше это была некая протестная история, то сейчас акценты сместились. Жизнь у нас поменялась очень сильно и сейчас это история о Человеке: о том, что у человека есть всё: есть театр, IT-технологии, интернет, космос — всё есть, всё у нас есть. Но у нас нет Человека. Человек никому не нужен как таковой. В финале герой задает вопрос: «Что бы я хотел? Я бы хотел быть просто человеком. Не инженером, а просто человеком, не нумером Д-503, не молекулой единого государства, а чтобы меня приняли как человека». И на самом деле нам всем этого хочется, но мы все стремимся казаться кем-то иным. Вот уже десять лет спектаклю, и очень любопытно как смещаются акценты.
Акценты для зрителей?
Не только. Мы же постоянно говорим с актёрами: о чём сегодня мы играем? Нельзя десять лет назад поставить и играть одно и то же, и чёрт с ним. Моя задача в том, чтобы делиться с актёрами видением, про что мы сегодня играем, где у меня болит, а где у вас может сегодня болит. У меня постоянно что-то болит. И этот мир он тоже резонирует, болит у меня внутри. Поэтому я говорю актёрам: сегодня мы играем про это, вот это у меня сегодня болит. И в последнее время играем про отсутствие человека, про то, что все при паспортах, все на местах с компьютерами, но на самом деле никого нет. И это страшно и одиноко.
Вы говорили, что театр – это лекарство. Вы от каждого спектакля получаете лекарство от того, что у вас болит?
Когда спектакль проходит так, как надо, да. Я получаю облегчение. На непродолжительный срок.
Что значит «так, как надо», энергия обмена?
Да, именно. Ни успех, ни овации, ни крики «браво», а именно попадание актёрами в тему и обмен энергией. Потому что спектакль происходит только тогда, когда есть обмен. Порой зритель отстранён и говорит: «это искусство нам непонятно, мы не будем его признавать». Такое бывает. Особенно это с критиками хорошо прокатывает: «Это странный спектакль. Мы его не принимаем». Но когда вдруг происходит контакт, ты получаешь заряд и смысл своего существования. А смысл - это радость очень большая. Когда вдруг понимаешь, что всё, что ты делал, не бессмысленно, ты очень сильно радуешься. Радость иногда меня переполняет. Но ненадолго. Потому что театр очень эфемерная величина — сегодня она есть, а завтра уже ничего не восстановить. Возможно, но очень сложно.
У вас было такое, что спектакль-лекарство подобно антибиотику, к которому вы к привыкли, и с болезнью он уже не может справиться? Лекарственный эффект от него закончился.
Почти не было таких. Мы же постоянно дорабатываем спектакли. В своем театре я практически всегда хожу на репетиции, и мы каждый раз проговариваем какие-то вещи. Мы каждый раз должны находить болевые точки, чтобы он был живым. Поэтому корректировка происходит постоянно.
А детские спектакли? Дети же они ничем не болеют. Среди всех людей на планете они самые здоровые существа. Если не лекарство, то что им нужно в спектакле?
Дети не больные, но они же и не разумные, да? В том смысле, что они безответственные. И это блаженный возраст, когда им это и не нужно. Но человек должен двигаться к своей свободе. А свобода и есть ответственность. Это одно и то же. Так вот детям нужно учиться этой свободе-ответственности. Это тоже лекарство. Они не больны так, как взрослые, но вот этот парадокс человеческого существования. В Евангелии сказано: «Будьте как дети». И сказано правильно, но при этом сказано людям, которые могут это понять. Это говорится не ребёнку. Если мы ребёнку скажем «будь как ребёнок», что мы получим? Мы получим эгоистическое существо, которое не хочет развиваться, а хочет только есть, спать и пялиться в экран. То есть мы приходим к вопросу о том, что такое человек. Это странное и непростое существо, которое облечено и ответственностью, и свободой.
Когда вы работаете над детскими и взрослыми спектаклями, вы меняете метод создания спектакля?
Да, но пояснить не смогу. Я в большей степени интуитивно чувствую, что можно говорить детям, и каким языком это будет понятно, а что нельзя. Дети ещё очень многого не понимают, хотя многие уже понимают пустоту, остроту одиночества. Но то, что человек обречён и конечен, вся эта проблематика человеческая — жизнь, любовь и смерть — она для взрослого человека. А с детьми у меня есть возможность играть. Я не ставлю спектакли для подростков, потому что для меня спектакли для подростков — то же самое, что спектакли для взрослых. Я ставлю для детей поменьше, когда я могу совсем отключиться от себя взрослого и начать с ними играть. Вернуться к природе театра, а театр, кроме лекарства, ещё и игра. Известный факт: когда дети играют, они проигрывают ситуацию, они растут и учатся. В «Бармалее» мы играем, в «Колобке» мы играем. Появились спектакли в Питере, но их не привезли, потому что они очень сложные: «Пиноккио» и «Синяя птица». Это уже для детей постарше, там уже есть проблематика жизни: о трудности жизни, о многообразии миров. Это уже немножко другая история. Мне какое-то время назад просто было радостно играть. Когда ты сочиняешь детский спектакль, ты отпускаешь всю вот эту дрянь взрослую, которая на тебе висит, и просто дурачишься. И от этого хорошо и тебе, и детям.
Вы помните, почему в Красноярске пять лет назад вы выбрали Хармса?
Особо не помню. Там рядом стояло «Анекдоты». И я подумал, что Хармс, говоря высокопарно, он мой товарищ. Он под боком. Питерский. И для меня, практически, родной человек. Я подумал, что если уже брать в компаньоны, то своего человека, который, если что, расскажет анекдот.
Фото: Руслан Максимов/ Культура24