Митя Мульков: «Хочется высказываться прямо в моменте»
Спектакль «Мам, мне страшно» в рамках проекта «Театр+» вместе с юными артистами поставил Митя Мульков. Так началось лето в ТЮЗе. На сцене театра ребята от 10 до 20 лет рассказывают о своих страхах, а словно говорят за всех взрослых. Про смерть и одиночество, увольнение и бесполезность то шёпотом, то стуча по тарелкам и лая на всю малую сцену.
О пермской культурной революции, красноярских практиках и высказываниях о настоящем говорим с режиссером-композитором.
Очень коллективное начало от подростков: первые страхи, с которых начинается спектакль – это страх подвести команду.
Может это и не самый главный страх ребят, но, да, когда они стоят на площадке, они, естественно, переживают, испытывают страх подвести команду спектакля, коллектив, с которым сейчас они на сцене находятся. Это связано непосредственно со страхом выступления на сцене, и мне кажется это логично, потому что первая композиция нашего концерта, “Пейрафобия” – как раз об этом. Вообще, сам этот жест – на сцену выходит человек, который боится публичных выступлений в роли ведущего, он говорит об этом напрямую, играет композицию на эту тему, в ходе которой к нему подключаются остальные, потому что боятся то все, вот этот жест – это самое то, для начала спектакля.
Думаю, это абсолютно нормальный страх, если ты вместе с другими людьми делаешь какой-то проект, естественно, ты боишься их подвести. Это свойственное человеку чувство, и слава Богу, что оно есть у ребят. Это продуктивный страх. Главное, чтобы он не был чрезмерным.
Как вы собирали страхи с ребятами? Сколько времени в спектакле вы отводили общим страхам, а сколько решили отдать на осмысление личным?
Если даже загуглить, какие вообще бывают фобии – это будет достаточно ограниченный список. Хотя, естественно, может быть есть люди, которые боятся чего-то совершенно необычного, исключительного. Я думаю, все люди боятся похожим образом. Даже если у кого-то есть уникальный страх голубей (он называется орнитофобия), мне кажется, он может быть понятен любому человеку.
Моя задача, как режиссера, была в том, чтобы услышать ребят и собрать максимально разнообразные композиции о беспокоящих их чувствах. Представить разные страхи: общепонятные или, наоборот, удивительные, глубоко личные. Понятно, что история со страхом голубей или, например, со страхом потери своего голоса (в спектакле есть история об этом) – это что-то индивидуальное, но есть и универсальные вещи. В нашем концерте, кроме индивидуальных номеров, есть и несколько коллективных композиций на тему страха одиночества и страха смерти. Потому что несколько ребят написали об этом свои истории.
А звуки, которые будут иллюстрировать?
Ребята приносили свои звуковые ассоциации, и мы их разбирали вместе. В спектакле есть что-то буквально озвучивающее страхи: вот, мы говорим о насекомых и слышим имитацию звука мухи, сделанную с помощью скрипки, или, вот, мы исполняем композицию о страхе выгорания, играя определенный ритм на зажигалках. С одной стороны, да, понятно, иллюстрация, зажигалка и выгорание – рифмующиеся вещи, даже семантический смысл сходится. Но с другой стороны, мы используем зажигалку как музыкальный инструмент, и тогда иллюстрация становится перформативной.
Я старался особенно не навязывать свои представления о страхах, исходил из тех фактур и музыкальных предложений, которые приносили сами подростки. Мы с ними в течение недели играли в ассоциации. Они говорили: «вот мой страх такой, а такой звук с ним ассоциируется». Так и работали, искали. Бывало так, что кто-то случайно найдет звук, который подходит к страху другого человека, и в итоге мы брали его в разработку. Потом слушали, отбирали, конечно, поэтому далеко не все из того, с чем мы работали в итоге вошло в спектакль.
Там есть очень взрослые ассоциации: колокола для страха смерти или марш для страха будущего.
Вот с колоколами было не наше предложение! Сначала ребята принесли кукушку, и мы подумали: «О, как здорово!». Это была ассоциация к страху смерти. А потом мы добавили [в композицию] фактуру шелеста листьев, которые мы сделали с помощью шелеста фольги, и тогда кто-то из ребят сказал: «Это же кладбище». И после этого уже возник этот колокольный звон: колокольчики, кстати, ребята сами принесли, у нас были только металлические треугольники. А потом все стали просто стучать по разным металлическим объектам, из тех, что были в театре, так родился этот колокольный перезвон. С маршем – тоже было предложение ребят, но оно было чуть менее организованное. Они предложили грохот металла и гул гитар в качестве ассоциаций. Тут я им подсказал сделать четкую ритмическую структуру, чтобы это был монотонный прямой ритм и в триоль игралась гитара: ту-ту-ту, ту-ту-ту, ту-ту-ту. Попробовали – и возник марш. Потом мы стали еще стучать ногами в ритм, подключили другие фактуры. Мы сделали так в том числе и для того, чтобы эта композиция о страхе будущего отличалась от остальных, выделялась. Для спектакля необходимы контрасты, нужна разница между композициям: где-то мы играем просто неорганизованный грохот, а где-то строим строгую ритмическую композицию, вроде марша, где-то играем долгий медитативный эмбиент, а где-то нечто короткое и режущее, буквально один звуковой сигнал. С точки зрения композитора, я регулировал, сколько должно что длиться, в какой порядок лучше устроить все наши сочинения, настраивал эти контрасты.
Вначале тренинга ребята очень многое хотели рассказать словами, объяснить, показать. Приносили какие-то этюды: вот люди ругаются – это такая ассоциация к страху. Но эту ругань же можно использовать как музыкальную фактуру. Пусть тогда целый оркестр ругается, говорил я ребятам! И мы начинали все вместе шутливо ругаться – тогда возникал шум, мы работали уже с ним, так же, как и с другими звуками.
Вообще, в этом спектакле много случайного: ребята на сцене каждый раз рассказывают о своих страхах своими словами, и иногда получается так, что они нечто, из того, что должны показать в звуке, объясняют заранее. А иногда случаются какие-то необычные вещи – вот тут как-то гитара не так заработала, но получился очень необычный звук. И композиция по-другому заиграла.
Интересно наблюдать за реакцией зала и ответом на эту реакцию актеров, особенно, когда разговор идет о таких личных вещах, как прошлые и настоящие страхи. За те два дня показов, что у вас были, вы с ребятами обсуждали реакции извне?
Вот они говорят у нас, например, про страх экзамена – это ведь возможность разместить какие-то свои эмоции здесь в коллективном переживании с другими людьми, которые могут им посочувствовать. В школе никто им сочувствовать по этому поводу особо не будет, наверное, все ведь сдают экзамены, надо как-то справляться, держать себя, а здесь – да, здесь можно ощутить сочувствие, и более того, здесь можно как-то творчески переработают свой страх. Я думаю, в целом, эта практика креативного такого осмысления своего опыта, делает страхи чуть более понятными, менее устрашающими. Вот, я могу этот конкретный страх изобразить в звуке, сделать сам, столкнуться с ним лицом к лицу, здесь и сейчас на сцене, а это значит, что я как-то с ним могу совладать. Я думаю, ребята, размещая здесь свои страхи, таким образом работают с ними.
Вообще, мне кажется, у подростков есть запрос на то, чтобы их слышали, чтобы они говорили о своих проблемах на одном языке с людьми, которые их понимают. И поэтому для них это еще и возможность для диалога с другими людьми. И возможность проработки своих страхов как раз посредством этого диалога. Вот, ребята говорят в начале, что боятся насмешки со стороны зрителя и тогда это возможная насмешка в последствии становится не такой страшной, наоборот, она становится частью спектакля, частью композиции на тему страха публичных выступлений, которая продолжается, пока идет спектакль.
После первого показа было обсуждение, в котором взрослые говорили о том, что многие ассоциации у них в голове звучат так же, как на нашем концерте, они слышат их так же, как наши ребята. Какие-то вещи есть универсальные, которые подростки чувствуют так же, как и взрослые, да. Все боятся каким-то похожим образом, наверное.
Работая с детьми, вы ставите для себя определённые задачи?
Моя задача заключается в том, чтобы их вдохновить, заинтересовать и удивить, спровоцировать в них любопытство. Если у меня это получится – процесс сочинения запустится с ребятами автоматически. И они будут сами искать, придумывать, предлагать, И самое главное – они будут внимательно вслушиваться.
Я учился в Перми и застал там Дягилевский фестиваль, еще подростком смотрел спектакли Роберта Уилсона и Ромео Кастеллуччи, застал остатки культурной революции начала десятых годов. Тогда было много событий, у нас в Перми. Я не был участником, я был свидетелем, зрителем, но это все было таким откровением для меня, то, что я тогда смотрел. Это дало мне мощный заряд, чтобы потом поехать учиться, заниматься театром. У меня и до этого была любовь [к искусству], я горел этим, но эти события разогнали пламя, разожгли его сильнее. Я очень романтизирую этот пермский опыт. И хорошо, что у подростков в Красноярске тоже есть такие возможности – загореться и разгореться театром, искусством, в широком смысле. Понятно, что это очень разные практики – театр горожан и просмотр Кастеллуччи – но тем не менее, это все равно открытие мира современного искусства. Да, многое изменилось в жизни, сейчас Кастеллуччи в России уже не посмотришь, а фестивалей, подобных Дягилевскому, становится, кажется, меньше и меньше.
Но есть мы, мы можем изнутри создавать такую культурную среду, которая будет для других подростков, таких же как я когда-то, возможностью встретиться с искусством, проявить себя в творчестве, почувствовать свободу.
Вы много работаете с документом, с человеческой реальностью. Над ТЮЗовской постановкой вы работали с ребятами неделю, но это такая локальная рефлексия. А если работать с историей и глобальными событиями, через сколько времени вы будете готовы к высказыванию?
Я недавно выпустил в Перми спектакль «Маузер». По сюжету пьесы Хайнера Мюллера, чекиста, который расстреливал людей, приговаривают к смерти за то, что он отказался расстреливать четырех крестьян. И эта пьеса – мгновение за секунду до его смерти. И в это мгновение, главный герой вспоминает всю свою жизнь и разговаривает с революцией (сам с собой) о том, как же так вышло, как он оказался на расстрельном месте. И для меня, с одной стороны, это рефлексия о событиях времен гражданской войны прошлого столетия, а с другой стороны общечеловеческая рефлексия. Важное напоминание о том, что насилие противоречит человечности, о том, что насилие ничем не оправдывается. И, конечно, мне кажется, это напоминание необходимо сейчас.
Конечно, хочется высказываться прямо в моменте, не хочется ждать сотню лет, для того, чтобы рефлексировать на тему прошедших событий. Хочется рефлексировать и на тему того, что происходит прямо сейчас, свидетельствовать. Свидетельский театр – это классно! Когда человек в настоящем моменте говорит о проблемах текущего времени. Но не всегда это возможно. С другой стороны, рефлексия на тему прошлого тоже может быть актуальной. Когда выходит спектакль, все равно он находится в социальном, политическом контексте. Это странно, если люди приходят обеспокоенные какими-то общими проблемами, а спектакль говорит о чем-то совершенно эфемерном, не имеющим отношения к нашей реальности.
Поэтому наш спектакль, который мы сделали с подростками – о страхах и о работе с ними. Я думаю, это очень актуальная и важная сейчас тема.