СЕРГЕЙ РЕДЬКИН: "НЕ ТЕРПЛЮ ФАЛЬШИВЫЕ НОТЫ"

Автор: Сергей ПАВЛЕНКО

Молодой пианист, уроженец Красноярска Сергей Редькин стал недавно лауреатом III премии XV Международного конкурса имени П. И. Чайковского, что стало поводом для нашей встречи с ним в стенах Красноярской детской музыкальной школы N 1, где Сергей начинал свою учёбу. Стоит добавить, что в этой же школе постигал азы искусства великий скрипач, лауреат III конкурса Чайковского Виктор Третьяков.  

– Конкурс Чайковского занимает особое место и в мировой, и в российской культуре. И стать в этом всемирном смотре талантов даже третьим – хотя, конечно, лучше бы первым – большой успех. Что вы ощущали, стоя во время вручения награды на легендарной сцене?

– Если честно, я больше был рад оказаться третьим, потому что первая – вторая премии конкурса Чайковского – сумасшедшая гонка, к которой я по-человечески ещё не приспособлен. Опять же разные таланты: есть музыканты, которые могут играть постоянно и которым необходимо выходить на сцену как можно чаще, общаться с залом.

Я – человек, которому нужно посидеть в лаборатории, что-то поискать, и только будучи уверенным на сто процентов в том, что это нужно и можно выносить на публику, выходить на сцену. Третья премия лично мне даёт идеальную возможность лавировать между этими двумя состояниями.

Хотя, конечно, во время конкурса работал на всю катушку, к финалу страсти накалились, появилось желание выдать максимум, что, собственно, я и сделал. А в целом результатом доволен. Всё, что касалось нахождения на сцене, помню плохо – это было слишком волнительно. Впервые в жизни, отыграв туры, бежал в гостиницу, включал Интернет и пересматривал, чтобы понять, как это было.

– Разве вы не играли в Большом зале консерватории до этого?

– Играл однажды три пьесы Шумана. Это был концерт лауреатов конкурса Генриха Нейгауза, проходившего в Рахманиновском зале консерватории. Помню ужасное волнение. Огромные двери. Широкий зал. Чувствуешь бездну пространства, в которую летит звук. Впрочем, был уже морально к этому готов, столько раз во сне ошибался, что к моменту выхода на эту сцену наяву уже ничего не боялся.

– Когда вы садитесь за инструмент, мы слышим нечто особенное. Понятно, что за этим стоит колоссальный труд. Сколько же часов вы всё-таки работаете? И каким образом готовитесь к серьёзным эмоциональным перегрузкам?

– Есть мысль, что талант – это страсть, не что-то случайное в человеке, а именно тяга, существующая с рождения, которую он продолжает развивать. Дело даже не в том, сколько часов я провожу за роялем, а сколько нахожусь внутри музыкального пространства.

– Расскажите о своих учителях.

– Главная причина, по которой люди начинают играть хорошо,– педагоги, которые их сопровождают. Мне всегда везло с учителями: семь лет в Красноярске – с Галиной Михайловной Богуславской, пять лет – с Ольгой Андреевной Курнавиной в петербургской десятилетке, мой нынешний профессор в консерватории – Александр Михайлович Сандлер. Важно, что я не переходил от одного педагога к другому, а они все, разные учителя, оставались со мной.

– Мне представляется, что все педагоги разные,– добавила Галина Богуславская, присутствовавшая при нашей встрече,– но в то же время, видя в нём какую-то основу, стержень, проявившийся ещё в детстве, ни один его наставник не ломал этот талант, не делал из него нечто другое, чем он есть. Это очень ценно в любой педагогике: найти то главное, которое есть в ученике, и вдумчиво выстраивать свои позиции относительно этого. Огранить то, что дано природой.

– Вы с коллегами-конку-рентами сосуществовали дружно или конкурсная ситуация накладывала на ваши взаимоотношения свои краски? В шутку говоря, смычком в глаз или подпилить ножку у рояля?

– Слава Богу, я пока не столкнулся с какими-то активными проявлениями агрессии, хотя рассказывают разное. Мне кажется, академические музыканты не те люди, которые будут строить друг другу козни. Просто в связи с конкурсом мы не так часто могли видеться из-за занятости. С каждым из участников я пересекался за месяц максимум один-два раза, за исключением тех, с кем жил в гостинице "Марриотт" рядом с консерваторией. Со всеми прекрасно ладил, и не было никаких проблем.

– Разделяете ли пристрастную точку зрения жюри по отношению к лауреату конкурса Люка Дебаргу, который стал любимцем московской публики и с которым, кстати говоря, вы жили в одной комнате?

– Частично. Даже понимаю, за что его ругают западные члены жюри, однако не считаю это проблемой. Мне он симпатичен, правда, немножко страшновато видеть, как он горит на сцене и весь находится на предельном градусе кипения. Верю, что он будет и дальше двигаться в этом направлении, потому что подобных пианистов мало.

– Можно ли назвать такое исполнение, как говорят драматические артисты, уходом в коридор, из которого порой не возвращаются?

– Мы все в коридорах, все немножко сумасшедшие, каждый по-своему. Но стараемся время от времени вести и нормальную жизнь, у каждого для этого есть свои техники. Я во время конкурса на какое-то время забросил рояль и неделю гулял с утра до вечера. Необходимо немножко очистить разум, хотя это непросто, особенно в первое время после конкурса.

– Сколько вам нужно времени, чтобы отойти от выступления?

– Как правило, наутро уже всё нормально. Заснул – всё начинает стабилизироваться.

– Ваши раздумья в ночь перед решающим выступлением?

– Перед финалом было проще, потому что я уже представлял, чего ждать от этой сцены, какая публика в зале, прибавляла уверенности репетиция с оркестром. А вот перед коротким предварительным двадцатиминутным отбором было сложнее: понимал, что вылететь будет обидно.

– О чём вы размышляете, находясь за инструментом?

– Стараюсь сконцентрироваться на игре. Думаю о том, что происходит здесь и сейчас. Как правило, мой мозг находится на пару тактов впереди того, что звучит на самом деле. Иногда, если сильно нервничаю, мозг начинает уплывать, но я сразу же себя одёргиваю.

– Вы видите только клавиши, и зала для вас не существует?

– Ничего не вижу – даже клавиши. Зрительные органы работают помимо моей воли. Полностью ухожу в уши, как меня учила Галина Михайловна.

– Существуют ли у музыкантов страшные профессиональные сны?

– Конечно. Самый памятный для меня, когда играл в Большом зале филармонии Первый концерт Брамса, но узнал об этом буквально перед выходом на сцену. Спрашиваю у музыкантов оркестра: "А что мы играем?" Дальше начал импровизировать, всё пошло наперекосяк, но, как правило, если всё совсем плохо, тут же просыпаешься.

– Какие цели вы поставили перед собой после конкурса?

– Многое приходится теперь учить по чьей-то просьбе. Например, Валерий Михайлович Гергиев хотел сыграть со мной Четвёртый концерт Родиона Щедрина, и я уже начал работать над этим произведением. Концерт непростой и технически, и стилистически. Он очень интересный, там есть что поиграть. Родион Константинович сам неплохой пианист, и всё, что он пишет, сразу ложится под пальцы, несмотря на внешнюю заковыристость. И это приятно разбирать.

С точки зрения будущего репертуара – есть композиторы, составляющие мой ближний круг, и я представляю, как это будет звучать. Есть дальний круг. Хочу попробовать потихоньку двигаться в сторону не близких мне авторов, чтобы наладить с ними контакт. В большинстве своём это романтики – Лист, Брамс. Очень люблю новую простоту. Из ныне живущих композиторов один из любимых – Валентин Сильвестров. Заканчивая консерваторию, писал диплом по музыке этого автора. Конечно, люблю фортепианные вещи Софии Губайдулиной, которые играть пока не доводилось.

– Ваши родители не из музыкальной среды? Всё-таки связаться с таким большим инструментом и занести его в квартиру надо решиться.

– Родители не музыканты, но инструмент был, несмотря на то что никто им не пользовался. Когда-то иметь дома пианино было хорошим тоном. И мама немножко училась: она закончила три класса музыкальной школы. Меня никто туда отдавать не планировал. Это был абсолютно мой порыв. В пять лет я начал интересоваться инструментом. Через какое-то время оказался в классе Галины Михайловны.

– С первой встречи мальчик произвёл приятное впечатление,– вспоминает Галина Богуславская.– Интеллигентный, скромный, с прекрасным элементарным комплексом, который у всех проверяется перед зачислением в школу. Однако с первого тестирования трудно было понять степень подготовленности. А вот когда он начал заниматься, я поняла: это нечто особенное. Какая-то невероятная концентрация внимания на задаче, что проявилось сразу.

За всю свою работу с Серёжей не помню ни фальшивых нот, ни неточно выученных пальцев, ни исковерканного ритма, что часто случается даже со способными детьми. В данном смысле это был идеальный ученик. И огромная восприимчивость. Незадолго до его отъезда в Питер я дала одиннадцатилетнему ребёнку том сонат Прокофьева, чтобы он их почитал. Музыканты знают, что это такое: грызть и грызть текст, чтобы докопаться до истины.

Дней через десять поинтересовалась, сколько он прочитал. Оказалось, уже полтома. А ведь помочь ему было некому. Но он был так увлечён, что и ко мне пришла решимость разучить с ним одну из сонат, которую обычно исполняют, может быть, только по окончании училища. А он выучил и играл на концерте.

Источник: Красноярский рабочий. 2015. 19 сентября.