07 декабря 2015
Захар Прилепин: «Конфликт – это нормальное состояние для отечественной литературы»
Нижегородский командир отделения ОМОНа, участник боевых действий в Чечне, биограф советских писателей, журналист, публицист и автор пяти художественных романов Захар Прилепин приехал в Красноярск на творческую встречу с читателями. Перед тем как подняться на сцену Захар Прилепин рассказал редакции «Культура24», кого можно назвать последним российским панком от искусства, и что в его жизни на первом месте – литература или политика.
– Вас считают знаковой литературной фигурой и самым перспективным политиком. Для вас это взаимосвязанные вещи?
– Никакой политики как таковой в моей жизни нет. Я никогда не стремился ни в депутаты, ни в чиновники. У меня просто была своя независимая точка зрения по многим политическим вопросам, и как гражданин России я имею право ее высказать. Меня волнует все, что происходит в этой стране, ведь здесь живет моя семья.
В прошлом я проводил великое множество оппозиционных митингов, дерзил и вступал в конфликты с первыми лицами государства. Видимо, в какой-то момент такие вещи начинают играть свою роль. Так сложилось, что в России многие пытаются строить некую систему и высказываются в полном соответствии с волнами времени. Я же всю жизнь говорю одно и то же. Сам себе уже надоел, но на людей это упертое постоянство действует. Да, рейтингов, где фигурирует моя фамилия, появляется все больше, и даже есть конкретные люди, которые убеждены, что за мной кто-то стоит, кто-то меня двигает, к чему-то меня готовит. Но это никакого отношения к моим собственным планам не имеет.
– Тесная связь литературы и политики для России – дело вполне привычное…
– Безусловно, это давняя традиция. Если мы посмотрим на историю последних трехсот лет, то у нас любой литератор – Пушкин, Толстой, Достоевский, Горький, Есенин, Маяковский – в то же время политик. Мы именно благодаря их книгам понимаем, как тогда все было устроено в политической жизни. Кроме всего прочего, многие из писателей были самыми настоящими политиками. Державин – статским советником, Салтыков-Щедрин – губернатором, Грибоедов – послом. Так что когда какие-нибудь персонажи из мира политики начинают говорить: «А зачем вы этим занимаетесь, вы же писатели?» – это все очень смешно. А кто сказал, что они сами настоящие политики? Политик – это человек, который имеет свою точку зрения, отстаивает ее и влияет на какое-то количество граждан. В этом смысле я больший политик, чем три четверти Госдумы.
– Но все-таки многие современные деятели культуры предпочитают избегать политических дискуссий, находя для этого вполне резонные причины. Как вы к этому относитесь?
– Хоть они и дистанцируются, но при этом разделяют определенные политические убеждения. В девяти из десяти случаев это своеобразный конформизм, но не для того, чтобы понравиться власти, а чтобы никому не навредить, не огорчить каких-то своих слушателей или читателей. Раньше поэты и писатели в России были людьми безбашенными. Они имели радикальные и экстремистские взгляды на многие вещи. Пушкин, Лермонтов, Есенин, Гумилев, Маяковский – это все очень дерзкие люди. Сейчас большинство деятелей культуры приличные, как фотообои. Панк в самом широком смысле ушел из сферы искусства. Была такая строчка в песне Константина Кинчина: «…каждый в душе Сид Вишес, а на деле Иосиф Кобзон». Но на самом деле Иосиф Кобзон оказался круче, чем Сид Вишес и все панки вместе взятые. На него наложили всевозможные санкции, но он все равно поет, высказывается, говорит все прямым текстом. Этого ни от кого не допросишься, все в такой ситуации примутся вилять. Кобзон в России отвечает за весь панк сразу.
– Можно ли говорить о каком-то едином российском литературном пространстве? Вы чувствуете литературное единство с Сорокиным, Пелевиным, Улицкой, Толстой?
– В России между писателями чаще всего существует глубокий конфликт. Он может быть не только литературным, но и политическим, социальным, религиозным и даже бытовым. Конфликт – это нормальное состояние для отечественной литературы. Я не пою хором ни с Пелевиным, ни с Сорокиным, ни с Акуниным. Последние полтора года у нас жесткие расхождения. Люди в литературе движимы полностью противоположными убеждениями. В этом смысле мое отличие от Глуховского, Проханова от Акунина, а Лимонова от Улицкой абсолютно. Никакого общего поля здесь быть не может. Это баррикады.
– Как мне кажется, большинство ваших героев полны героического, но в тоже время отчаянного максимализма. Вам это видится общей чертой русского характера или это маркер нашей временной эпохи?
– Нельзя назвать это маркером, так как у нас колоссальное количество людей, которых вообще ничего не волнует. Я же описываю в хорошем смысле странных людей. Их наличие означает, что русская цивилизация не умерла. До тех пор, пока есть максималисты и люди, движимые идеалистическими побуждениями, существует Россия как таковая.
– Можно ли говорить, что ваши герои лишние люди? Или данная категория уже не актуальна?
– Кто-то из них лишний, а кто-то нет. Это очередная загадка русского бытия, ведь у нас лишние люди, как правило, являются людьми центральными. Все эти молодые радикалы и экстремисты из романа «Санькя» и бойцы-омоновцы из «Патологий» сейчас стали главными персонажами истории. В 90-х годах, когда я все это описывал, это вызывало ухмылки на лице представителей буржуазии, поскольку они были уверены, что будут вечно находиться в центре мироздания. Потом прошло двадцать лет, и те ухмыляющиеся уже никому не интересны. Косые маргиналы и отвратительные люди стали более цитируемы и важны, чем все вместе актуальное искусство.
– Критики, анализируя ваши произведения, часто обращают внимание на то, что вы убираете из текста всякую «литературность». Вы делаете это сознательно?
– Я всю жизнь считал, что я прекрасный стилист и замечательно пишу, что я вполне могу использовать сложносочиненные и сложноподчиненные предложения, деепричастные обороты, но только там, где это необходимо. Литературная ухищренность и изощренность зачастую бывает ложной, потому что написать фразу на три страницы без единой точки или создать сложные стилистические конструкции – это не проблема. У меня есть экспериментальные книжки, например, «Черная обезьяна», где стилистика варьируется: сначала идут резаные сухие однотипные фразы, потом предложения начинают строиться по принципу сложной кардиограммы. Это осмысленный выбор, я прекрасно знаю, чего я хочу добиться.
– Как вы оцениваете чужие литературные произведения?
– Когда я еду за рулем, то в девяносто девяти из ста случаев знаю, кто едет передо мной – дедушка, женщина или мужчина. Могу даже сказать, какой национальности все эти люди. Но если меня спросят, откуда берется это понимание, я объяснить не смогу. То же и с литературой. Я могу оценить метафоричность, глубину и небанальность текста, но это ничего не значит. Рецепт хорошего текста невозможно сформулировать. Это очень хорошо проявляется, когда некоторые филологи, в том числе и мои преподаватели, в какой-то момент начинает писать прозу. Они все знают о литературе, ориентируются в ней лучше, чем я, но все равно не могут создать хорошего цельного текста. Все расползается, как плохо сшитая одежда. Сюжет не идет, фразы не звучат, хотя они абсолютные профессионалы. В конечном итоге литература – это волшебство.
– Вас считают знаковой литературной фигурой и самым перспективным политиком. Для вас это взаимосвязанные вещи?
– Никакой политики как таковой в моей жизни нет. Я никогда не стремился ни в депутаты, ни в чиновники. У меня просто была своя независимая точка зрения по многим политическим вопросам, и как гражданин России я имею право ее высказать. Меня волнует все, что происходит в этой стране, ведь здесь живет моя семья.
В прошлом я проводил великое множество оппозиционных митингов, дерзил и вступал в конфликты с первыми лицами государства. Видимо, в какой-то момент такие вещи начинают играть свою роль. Так сложилось, что в России многие пытаются строить некую систему и высказываются в полном соответствии с волнами времени. Я же всю жизнь говорю одно и то же. Сам себе уже надоел, но на людей это упертое постоянство действует. Да, рейтингов, где фигурирует моя фамилия, появляется все больше, и даже есть конкретные люди, которые убеждены, что за мной кто-то стоит, кто-то меня двигает, к чему-то меня готовит. Но это никакого отношения к моим собственным планам не имеет.
– Тесная связь литературы и политики для России – дело вполне привычное…
– Безусловно, это давняя традиция. Если мы посмотрим на историю последних трехсот лет, то у нас любой литератор – Пушкин, Толстой, Достоевский, Горький, Есенин, Маяковский – в то же время политик. Мы именно благодаря их книгам понимаем, как тогда все было устроено в политической жизни. Кроме всего прочего, многие из писателей были самыми настоящими политиками. Державин – статским советником, Салтыков-Щедрин – губернатором, Грибоедов – послом. Так что когда какие-нибудь персонажи из мира политики начинают говорить: «А зачем вы этим занимаетесь, вы же писатели?» – это все очень смешно. А кто сказал, что они сами настоящие политики? Политик – это человек, который имеет свою точку зрения, отстаивает ее и влияет на какое-то количество граждан. В этом смысле я больший политик, чем три четверти Госдумы.
– Но все-таки многие современные деятели культуры предпочитают избегать политических дискуссий, находя для этого вполне резонные причины. Как вы к этому относитесь?
– Хоть они и дистанцируются, но при этом разделяют определенные политические убеждения. В девяти из десяти случаев это своеобразный конформизм, но не для того, чтобы понравиться власти, а чтобы никому не навредить, не огорчить каких-то своих слушателей или читателей. Раньше поэты и писатели в России были людьми безбашенными. Они имели радикальные и экстремистские взгляды на многие вещи. Пушкин, Лермонтов, Есенин, Гумилев, Маяковский – это все очень дерзкие люди. Сейчас большинство деятелей культуры приличные, как фотообои. Панк в самом широком смысле ушел из сферы искусства. Была такая строчка в песне Константина Кинчина: «…каждый в душе Сид Вишес, а на деле Иосиф Кобзон». Но на самом деле Иосиф Кобзон оказался круче, чем Сид Вишес и все панки вместе взятые. На него наложили всевозможные санкции, но он все равно поет, высказывается, говорит все прямым текстом. Этого ни от кого не допросишься, все в такой ситуации примутся вилять. Кобзон в России отвечает за весь панк сразу.
– Можно ли говорить о каком-то едином российском литературном пространстве? Вы чувствуете литературное единство с Сорокиным, Пелевиным, Улицкой, Толстой?
– В России между писателями чаще всего существует глубокий конфликт. Он может быть не только литературным, но и политическим, социальным, религиозным и даже бытовым. Конфликт – это нормальное состояние для отечественной литературы. Я не пою хором ни с Пелевиным, ни с Сорокиным, ни с Акуниным. Последние полтора года у нас жесткие расхождения. Люди в литературе движимы полностью противоположными убеждениями. В этом смысле мое отличие от Глуховского, Проханова от Акунина, а Лимонова от Улицкой абсолютно. Никакого общего поля здесь быть не может. Это баррикады.
– Как мне кажется, большинство ваших героев полны героического, но в тоже время отчаянного максимализма. Вам это видится общей чертой русского характера или это маркер нашей временной эпохи?
– Нельзя назвать это маркером, так как у нас колоссальное количество людей, которых вообще ничего не волнует. Я же описываю в хорошем смысле странных людей. Их наличие означает, что русская цивилизация не умерла. До тех пор, пока есть максималисты и люди, движимые идеалистическими побуждениями, существует Россия как таковая.
– Можно ли говорить, что ваши герои лишние люди? Или данная категория уже не актуальна?
– Кто-то из них лишний, а кто-то нет. Это очередная загадка русского бытия, ведь у нас лишние люди, как правило, являются людьми центральными. Все эти молодые радикалы и экстремисты из романа «Санькя» и бойцы-омоновцы из «Патологий» сейчас стали главными персонажами истории. В 90-х годах, когда я все это описывал, это вызывало ухмылки на лице представителей буржуазии, поскольку они были уверены, что будут вечно находиться в центре мироздания. Потом прошло двадцать лет, и те ухмыляющиеся уже никому не интересны. Косые маргиналы и отвратительные люди стали более цитируемы и важны, чем все вместе актуальное искусство.
– Критики, анализируя ваши произведения, часто обращают внимание на то, что вы убираете из текста всякую «литературность». Вы делаете это сознательно?
– Я всю жизнь считал, что я прекрасный стилист и замечательно пишу, что я вполне могу использовать сложносочиненные и сложноподчиненные предложения, деепричастные обороты, но только там, где это необходимо. Литературная ухищренность и изощренность зачастую бывает ложной, потому что написать фразу на три страницы без единой точки или создать сложные стилистические конструкции – это не проблема. У меня есть экспериментальные книжки, например, «Черная обезьяна», где стилистика варьируется: сначала идут резаные сухие однотипные фразы, потом предложения начинают строиться по принципу сложной кардиограммы. Это осмысленный выбор, я прекрасно знаю, чего я хочу добиться.
– Как вы оцениваете чужие литературные произведения?
– Когда я еду за рулем, то в девяносто девяти из ста случаев знаю, кто едет передо мной – дедушка, женщина или мужчина. Могу даже сказать, какой национальности все эти люди. Но если меня спросят, откуда берется это понимание, я объяснить не смогу. То же и с литературой. Я могу оценить метафоричность, глубину и небанальность текста, но это ничего не значит. Рецепт хорошего текста невозможно сформулировать. Это очень хорошо проявляется, когда некоторые филологи, в том числе и мои преподаватели, в какой-то момент начинает писать прозу. Они все знают о литературе, ориентируются в ней лучше, чем я, но все равно не могут создать хорошего цельного текста. Все расползается, как плохо сшитая одежда. Сюжет не идет, фразы не звучат, хотя они абсолютные профессионалы. В конечном итоге литература – это волшебство.
Бурова Мария
Никулина Алена
