17 июня 2016
СЕРГЕЙ УРСУЛЯК: СЕГОДНЯ БОЛЬШАЯ БЕДА НАШЕГО КИНО — В ОГРОМНОЙ СТЕПЕНИ БЕЗОТВЕТСТВЕННОСТИ
Российский кинорежиссёр и сценарист Сергей Урсуляк об ответственности, картинах прошлого и настоящего.
Об ответственности перед классикой:
Ответственность велика всегда вне зависимости от того, что ты делаешь. И мне кажется, что сегодня большая беда нашего кино — в огромной степени безответственности. Перед собой, перед зрителями. Конечно, особый случай возникает, если это классика или книги уже экранизировались, потому что ты изначально попадаешь в ситуацию человека, начинающего не с нуля, а с большого минуса. Ты должен преодолеть сопротивление тех, кто не хочет видеть нового: новых прочтений, новых артистов.
О взаимоотношениях мыслей:
Если говорить о взаимоотношениях своих мыслей и мыслей автора, я выбираю то, что созвучно мне. Я не претендую на обогащение Шолохова или Гроссмана, но, безусловно, наполняю их своим отношением, расставляю акценты, не переиначивая автора, но каким-то образом вступая с ним в диалог. Выход здесь один: не нужно брать то, что тебе не близко, и то, с чем ты радикально не согласен. А дальше следует идти за автором. В том числе и за ритмом его повествования, не превращая Достоевского в боевик.
О сверхзадачах:
Каждый из нас, что бы он ни говорил, думает о себе и о решении своих творческих проблем. Ты говоришь про себя: мне нравится этот роман, этот текст. И ты меняешься с его экранизацией, с работой над этой картиной. Но есть вторая история — это сверхзадача. Не то чтобы я о ней думаю, просыпаясь среди ночи и представляя себе, например, как подросток, не читавший книги, увидит мой фильм и прочтет ее, — но эта мысль, конечно, присутствует. Она обязана быть.
Я знаю, какую роль в жизни человека играют кино, телевидение, театр, радио, книги. И это дает ему некий стимул что-то изучать — подойти к полке, прочитать роман или послушать музыку. Мне кажется, это крайне важная функция: сохранять и наращивать тот тонкий слой, который раньше назывался интеллигенцией. Люди должны взращиваться.
О свободе:
Мне трудно говорить на эту тему, потому что я не считаю себя свободным или несвободным человеком. И какой-то необходимости в свободе я тоже не чувствую. Я достаточно свободен в том, что я делаю. Никогда не замечал, чтобы кто-то что-то запрещал мне или говорил, что «вот здесь ты акценты расставишь по-другому». Что касается сегодняшних молодых, то, к сожалению, они очень часто занимаются самоцензурой внутренней, пытаясь понять ситуацию, в которой мы сейчас находимся. Я вам скажу так: крайне актуальных тем я не беру, пусть кому-то и приходят ассоциации с сегодняшним днем при знакомстве с моими проектами. В целом я говорю о вечном – семье, любви, – и это не предполагает той цензуры, с которой сталкиваются режиссеры, работающие с материалом сегодняшнего дня.
Я себя не ощущаю несвободным человек. Я разделяю чрезмерно большую ответственность за то, что делаю, за семью, за проекты. Но это внутреннее ощущение, и я не могу сделать хуже, чем я мог бы сделать. Для меня свобода — это большое самоограничение.
Возьмем трагическую любовь Григория, его тягу к справедливости, его трагическую жизнь и жизнь этой семьи — при всем трагизме распада это все равно плюс, мы испытываем положительные эмоции: жалость и сострадание. Рассказывая о войне и сталинизме в «Жизни и судьбе», я восхищаюсь людьми, которые жили тогда, и хочу, чтобы те, кто рядом со мной сейчас, были на них чем-то похожи. Необязательно выводить такой образ героя без страха и упрека: он должен родиться сам, как родился в «Доживем до понедельника» учитель, герой Тихонова. Такие герои появляются естественным образом.
О современных режиссерах:
Выросло целое поколение молодых ребят, которые не испытывают стыда за то, что они делают. У тебя есть своя замкнутая среда, где ты позируешь на фоне плаката своего фильма. Режиссеры попадают под влияние рекламной кампании собственной картины. И на самом деле это разрушение абсолютное.
Когда я смотрю документальное кино, я понимаю: это неприкрытая правда нашей жизни. А потом я смотрю кино, которое по ошибке называют художественным. И вижу дребедень — таких людей не бывает, таких взаимоотношений не бывает, об этом люди не разговаривают. И эти фильмы существуют для того, чтобы финансировались другие плохие картины! Здесь не Фонд кино надо разгонять, а менять что-то внутри.
О прошлых картинах:
Ты о чем-то очень хочешь сказать. Говоришь, говоришь — и со временем это вроде бы как перестает тебя особенно тревожить. Мне трудно снять что-то на тему, по которой я уже что-то сказал. Тогда я рыдал, проблема беспокоила и тревожила меня. А после съемок… Картина — как девушка, с которой у тебя что-то было, но прошли годы.
О настоящем проекте:
Я хочу найти что-то, что смогло бы меня зацепить. Всем вру: «Это мне очень нравится, то мне очень интересно». Но есть один сценарий, который действительно задел меня, — роман современного автора про 90-е годы — начало 2000-х. Тема такая бандитскообразная, но она большая с точки зрения времени. И здесь можно поговорить о времени, которое сформировало нас сегодня. Все, что мы имеем, родилось и начиналось там, а теперь это приходится расхлебывать.
ФОТО: ВАРВАРА ЛОЗЕНКО/КОММЕРСАНТ
Никулина Алена
Об ответственности перед классикой:
Ответственность велика всегда вне зависимости от того, что ты делаешь. И мне кажется, что сегодня большая беда нашего кино — в огромной степени безответственности. Перед собой, перед зрителями. Конечно, особый случай возникает, если это классика или книги уже экранизировались, потому что ты изначально попадаешь в ситуацию человека, начинающего не с нуля, а с большого минуса. Ты должен преодолеть сопротивление тех, кто не хочет видеть нового: новых прочтений, новых артистов.
О взаимоотношениях мыслей:
Если говорить о взаимоотношениях своих мыслей и мыслей автора, я выбираю то, что созвучно мне. Я не претендую на обогащение Шолохова или Гроссмана, но, безусловно, наполняю их своим отношением, расставляю акценты, не переиначивая автора, но каким-то образом вступая с ним в диалог. Выход здесь один: не нужно брать то, что тебе не близко, и то, с чем ты радикально не согласен. А дальше следует идти за автором. В том числе и за ритмом его повествования, не превращая Достоевского в боевик.
О сверхзадачах:
Каждый из нас, что бы он ни говорил, думает о себе и о решении своих творческих проблем. Ты говоришь про себя: мне нравится этот роман, этот текст. И ты меняешься с его экранизацией, с работой над этой картиной. Но есть вторая история — это сверхзадача. Не то чтобы я о ней думаю, просыпаясь среди ночи и представляя себе, например, как подросток, не читавший книги, увидит мой фильм и прочтет ее, — но эта мысль, конечно, присутствует. Она обязана быть.
Я знаю, какую роль в жизни человека играют кино, телевидение, театр, радио, книги. И это дает ему некий стимул что-то изучать — подойти к полке, прочитать роман или послушать музыку. Мне кажется, это крайне важная функция: сохранять и наращивать тот тонкий слой, который раньше назывался интеллигенцией. Люди должны взращиваться.
О свободе:
Мне трудно говорить на эту тему, потому что я не считаю себя свободным или несвободным человеком. И какой-то необходимости в свободе я тоже не чувствую. Я достаточно свободен в том, что я делаю. Никогда не замечал, чтобы кто-то что-то запрещал мне или говорил, что «вот здесь ты акценты расставишь по-другому». Что касается сегодняшних молодых, то, к сожалению, они очень часто занимаются самоцензурой внутренней, пытаясь понять ситуацию, в которой мы сейчас находимся. Я вам скажу так: крайне актуальных тем я не беру, пусть кому-то и приходят ассоциации с сегодняшним днем при знакомстве с моими проектами. В целом я говорю о вечном – семье, любви, – и это не предполагает той цензуры, с которой сталкиваются режиссеры, работающие с материалом сегодняшнего дня.
Я себя не ощущаю несвободным человек. Я разделяю чрезмерно большую ответственность за то, что делаю, за семью, за проекты. Но это внутреннее ощущение, и я не могу сделать хуже, чем я мог бы сделать. Для меня свобода — это большое самоограничение.
Возьмем трагическую любовь Григория, его тягу к справедливости, его трагическую жизнь и жизнь этой семьи — при всем трагизме распада это все равно плюс, мы испытываем положительные эмоции: жалость и сострадание. Рассказывая о войне и сталинизме в «Жизни и судьбе», я восхищаюсь людьми, которые жили тогда, и хочу, чтобы те, кто рядом со мной сейчас, были на них чем-то похожи. Необязательно выводить такой образ героя без страха и упрека: он должен родиться сам, как родился в «Доживем до понедельника» учитель, герой Тихонова. Такие герои появляются естественным образом.
О современных режиссерах:
Выросло целое поколение молодых ребят, которые не испытывают стыда за то, что они делают. У тебя есть своя замкнутая среда, где ты позируешь на фоне плаката своего фильма. Режиссеры попадают под влияние рекламной кампании собственной картины. И на самом деле это разрушение абсолютное.
Когда я смотрю документальное кино, я понимаю: это неприкрытая правда нашей жизни. А потом я смотрю кино, которое по ошибке называют художественным. И вижу дребедень — таких людей не бывает, таких взаимоотношений не бывает, об этом люди не разговаривают. И эти фильмы существуют для того, чтобы финансировались другие плохие картины! Здесь не Фонд кино надо разгонять, а менять что-то внутри.
О прошлых картинах:
Ты о чем-то очень хочешь сказать. Говоришь, говоришь — и со временем это вроде бы как перестает тебя особенно тревожить. Мне трудно снять что-то на тему, по которой я уже что-то сказал. Тогда я рыдал, проблема беспокоила и тревожила меня. А после съемок… Картина — как девушка, с которой у тебя что-то было, но прошли годы.
О настоящем проекте:
Я хочу найти что-то, что смогло бы меня зацепить. Всем вру: «Это мне очень нравится, то мне очень интересно». Но есть один сценарий, который действительно задел меня, — роман современного автора про 90-е годы — начало 2000-х. Тема такая бандитскообразная, но она большая с точки зрения времени. И здесь можно поговорить о времени, которое сформировало нас сегодня. Все, что мы имеем, родилось и начиналось там, а теперь это приходится расхлебывать.
ФОТО: ВАРВАРА ЛОЗЕНКО/КОММЕРСАНТ
Никулина Алена